Семён Шуртаков - Несмолкаемая песня [Рассказы и повести]

Нет, стебельки не появлялись. Только один раз она приняла за них зеленые перышки живучего, уцелевшего от борон и культиваторов пырея и очень огорчилась, узнав о своей ошибке.

А весь второй день мы пробыли на приречном поле, которое засевали кукурузой. Тут уж мы не только глядели на работу сеяльщиков, но и помогали им.

Кукуруза — не пшеница, ее нельзя сеять как попало. Кукурузу сеют точными квадратами. И чтобы квадраты получались хорошие, из конца в конец поля протягивают мерную проволоку. Вот мы с Любашкой и следили за той проволокой, когда надо поправляли ее. Работа ответственная, и мы относились к ней очень серьезно. Особенно Любашка. Она однажды даже прикрикнула на оплошавшего Николая Григорьевича:

— Куда же ты едешь, дядя Коля?! Разве не видишь — проволока!

Только не могла понять Любашка, зачем делаются квадраты.

— Из этих зерен тоже вырастут зеленые стебли, — объяснял я ей. — И пока они маленькие, слабенькие, их будет глушить всякая сорная трава. Как с ней быть, с этой травой?

— Выполоть ее! На огороде же мы полем.

— Огород маленький, а поле-то вон какое — попробуй выполи. И вот трактор будет ходить между рядками, так и этак, и культиватором резать траву.

— А что, если дядя Коля вместе с травой и кукурузу срежет? — обеспокоилась Любашка. — Надо ему сказать.

— Вообще-то он сам знает, но можно и сказать.

И на первой же остановке Любашка строго наказывала Николаю Григорьевичу не резать при прополке кукурузных стеблей, быть осторожным.

— Гляди, дядя Коля, лучше!

Николай Григорьевич вполне серьезно, без улыбки пообещал:

— Обязательно буду глядеть!

Впрочем, от улыбки он все же не удержался, но так хитро спрятал ее под усами, что Любашка не заметила. До таких ли тонкостей было ей в ту минуту! Шутка сказать: ее слушают усатые дяди!

Как раз во время остановки трактора, сверху, из небесной глуби, до нас донеслась радостная переливчатая песня жаворонка. Вот он опустился ниже, а вот опять кругами набирает высоту и снова снижается. Пение то удаляется, почти замирает в небесной голубизне, то становится громким до легкого звона в ушах. Мы стоим посреди поля, задрав голову, и нам хорошо видно, как серенькая, невзрачного пера птичка часто-часто трепыхает, будто в ладошки бьет, своими крыльями и поет, поет, поет.

— Чему он так радуется? — тихонько, словно боясь спугнуть певуна, спросила Любашка.

— Радуется весне, солнышку… Знаешь, как мы встречали весну, когда я был маленьким? Как только начнутся первые оттепели, как только солнышко с зимы на весну повернет — мать напечет нам из теста жаворонков, и мы бегаем по улице с ними и кричим: «Жаворонок, прилети, красно лето принеси…» Вот как, мы его ждали! И уж если ему, жаворонку, все, и большие и маленькие, рады — он тоже всем рад. Он радуется, что люди вышли на поля и засевают их.

— И он видит меня и тоже радуется?

— Ну конечно, ему сверху все очень хорошо видно.

— А как бы сказать, что и я ему очень рада?

— Сейчас попробуем. — Я дождался, когда жаворонок спустился пониже, и тихонько, тоже с переливом, посвистел.

— Услышал, услышал! — Любашка даже подпрыгнула от восторга. — Еще громче запел!

Я не был уверен, что жаворонок действительно услышал и понял меня, но об этом лучше было промолчать.

— Хорошо в поле! — довольно заключила Любашка, когда мы под вечер возвращались домой. — Хорошо земелькой пахнет. И небо здесь большое. И жаворонки поют…

Нынче у нас что-то вроде выходного дня. Бездельно валяемся на траве с Любашкой. Чуть в сторонке, под кустом черемухи, Никита мастерит какую-то хитроумную машину. Похоже, Никита стесняется своего не очень чистого выговора, потому что и до сих пор, особенно при мне, держится несколько особнякам. Вызываешь на разговор — «да», «нет» или совсем молчит.

Глупый Кутенок носится по саду; побегает-побегает, выбежит к нам, уставится вопросительно: мол, чего лежите, ведь так интересно там, в кустах, побежали вместе! Рыжий кот лежит у меня под боком и осуждающе смотрит на пса: то ли дело здесь на солнышке: — тепло, благодать.

Кутенок убегает, а кот вытягивается на одеяле во всю свою длину и блаженно зажмуривает глаза.

Любашка рисует что-то цветными карандашами.

— А волосики я — желтым, — говорит она сама с собой, — Хотя взаправду таких не бывает, но в книжках бывают желтые.

Потом она показывает мне свое произведение.

— Красиво?

Я гляжу на малопонятную мне картинку: то ли человек стоит под деревом, то ли какой диковинный цветок — и не знаю, что отвечать. Очень не хочется огорчать художника, но и хвалить рискованно. Как-то похвалил нарисованный домик — Любашка нарисовала десять точно таких домиков. В другой раз сказал, это елочка мне нравится, и было нарисовано пятнадцать — целый лес — одинаковых елок.

— Уж очень толстая ножка у цветка, — говорю я.

— Это же девочка! — почти возмущенно восклицает Любашка. — А цветок — вот.

— А я думал, это дерево.

— Цветок! Оме собирает. Целый букет наберет.

— Из такого букета можно, пожалуй, и дом построить…

Разговор пошел куда-то в сторону, похвал не слышно, и Любашка откладывает рисование и подходит к Никите. Она что-то тихонько говорит ому, показывая на дальний угол сада. Никита бросает молоток, и они уходят.

Мне видно сквозь кусты, как они копаются на нашем пшеничном «поле». Потом разом встают и несутся сломя голову ко мне.

— Нашли! — еще издали кричит Любашка. — Зеленый росток!

И у нее в пальцах, и у Никиты — по хиленькому, еще даже и не зеленому, а бледному, только-только появившемуся на свет росточку. Никите удалось выдернуть росток вместе с разбухшим мочковатым зернышком.

Но в это время в небе возникает какой-то неясный гул, и, пока я успеваю сообразить, в чем дело, Никита срывается с места и с криком «самоеты» бежит к калитке. Зеленый росток забыт.

Звено реактивных самолетов, оставляя за собой ровные белые полосы, идет над деревней, как бы вдоль ее главной улицы. Никита пулей вылетает на улицу и, продолжая орать что есть мочи, несется в том же направлении. Вон он скрывается за избами. А вскоре растворяются в высоком небе и серебристые птицы. Только широкие белые полосы остаются.

Мы с Любашкой снова и снова разглядываем проросшее зерно, осторожно трогаем острый, как шильце, росток.

— Из зернышка — и росток! — Любашке не верится даже в то, что она видит собственными глазами.

— А вон редиска тоже зазеленела. У нее семечко еще меньше.

— А Рыжик любит редиску?

— Вряд ли, — еще не зная, к чему клонит дочка, неопределенно отвечаю я.

— А я ему посадила две редиски. Как вырастут — я ему дам, Он полюбит, редиски же вкусные.

Коту меж тем надоело валяться, он сел, потянулся, прогибая спину, и начал умываться.

сочинила Любашка,—

Умывался Рыжий с необыкновенной тщательностью. Он долго и старательно нализывал лапу, закидывал ее далеко за ухо, а затем так же старательно проводил по своей плутовской мордочке. Умывшись, кот принялся с тем же тщанием приглаживать длинным розовым языком шерсть на боках и спине.

продолжала сочинять Любашка.—

Тут она запнулась, подбирая нужное слово.

— И, видно, очень… — подсказал я.

— Сладкая, — докончила Любашка.

В это время опять показался из кустов Кутенок и, увидев нас все на том же месте и в тех же позах, удивленно поднял ухо: вы все еще лежите? Ах как много теряете! Сколько интересного там, а вы лежите.

Кутенка не узнать: туповатый раньше нос заострился, вполне осмысленно, понимающе глядят глаза. Особенно выразительными стали у него еще недавно висевшие лопушками уши; теперь они в постоянном движении: то одно навострится, то другое, то оба враз торчком встанут. Щенок вырос, вытянулся и уже не шарфиком катается, а бегает, как настоящая собака.

Я подзываю пса и, взяв за холку, нарочно резко сажаю его почти прямо на кота. Кот недовольно отодвигается: что, мол, вам, места больше нет — и все. Никакого короткого замыкания уже не происходит. Рыжик даже не прочь поиграть с забавным щенком. Вот он трогает его слегка лапой. Кутенок вроде бы щетинится, но тут же лезет обниматься к Рыжику. Любашке становится завидно, и она тоже включается в эту возню.

Но вот Кутенок, играя, отпрянул в сторону, под куст, а за кустом в это время что-то зашуршало. Пес поглядел на Любашку: пойдем, мол, посмотрим, что там.